Мне стало обидно. Я вышла из комнаты и принесла ей мою пятерку, сказав, что заняла у соседки.
— Вот спасибо. Я сегодня же верну.
Лиля осталась Лилей, только хуже.
У Игоря прививается оспа. Поэтому он совсем хворый — даже с высокой температурой.
12 февраля 1930. Среда
Вчера я страшно переволновалась. Да и было с чего. Юрий должен был вернуться не позже 1 ч<аса>, а его все нет и нет. Ездить по Парижу на велосипеде, с лестницей на спине, а еще — с испорченным тормозом — не так безопасно. Я просто места себе не находила. Папа-Коля даже в Тургеневку не пошел. К 5-ти часам я уже выла и в половине 6-го пошла звонить по телефону, так поздно он никогда не возвращался. Сказали, что он недавно ушел, на обратном пути я его встретила.
Недавно, в субботу, был вечер Союза[228]. Опять читала и опять имела большой успех. Кажется, это задело Кутузова. Он читал отрывки из своего — им хваленого — «Марко Королевича» и успеха не имел, чем очень обижен. Читал он с длинным предисловием о том, что такое — «представленное» им «действо», что это опера, должна где-то идти в переводе на польский язык, что написана она короткими сценами: «как Борис Годунов» и т. д. Все это только располагало к неудаче.
Кутузов начинает меня не на шутку раздражать. Мы уговорились, что он за мной зайдет (Юрий — в РДО) и мы пойдем к 9-ти <часам>. Без 10-ти 8 я плюнула и пошла одна. Через полчаса является он.
— А я вас ждала, Илья Николаевич!
И — ничего. А потом я узнала, что он совсем не заходил. Но больше всего меня злит, что он даже не чувствует неловкости. Не зашел, ну, и что же такое! А его отношение к делам Союза! Выбран товарищем председателя и? Когда Юрий просил его открыть в Bolee собрание, опоздал на полтора часа, забыл дать в газету объявление, просто не пришел на собрание. Сейчас говорит, что «едва ли придет» на требование ревизионной комиссии. И главное — ну так что же?! — забыл и забыл, не пришел и не пришел! Это характеризует человека.
19 марта 1930. Среда
Странно так писать дневник, как будто стала совсем чужой сама себе. А писать нет ни времени, ни места.
Самое интересное — Игорь. Сегодня ему 11 месяцев. Не он один, а нечто большее занимает мою жизнь. Но писать о нем как-то не хочется. Но и хочется — писать, дышать, чувствовать его, а писать трудно. Говорить о нем могу без конца, а писать почему-то не могу. Странно. Должно быть, потому, что вообще мало пишу. А все-таки это странно. А писать хочется о Союзе, о том, что в субботу меня, может быть, выберут в секретари[229], и что этого хочу для того, чтобы ругаться с Кутузовым; о том, что я теперь открыто и резко выступаю против политики Терапиано. А сейчас написала Демидову письмо с просьбой напечатать «Творчество», написанное с посвящением Юрию Софиеву и Юрию Терапиано[230]. И ведь письмо-то — исключительно из-за посвящения, он опять мне делается ближе.
Физически я просто устала, невыносимо устала. А нравственно, я чувствую, что мне нужна защита.
21 мая 1930. Среда
Ничего-то я не записала[231], даже приезд Нины. Ведь месяца полтора назад приезжали Нина с мужем. Сейчас они в Данни и скоро возвращаются в Иркутск. У Гуннара трехмесячный отпуск. И вот Нинка приехала… 10 дней пробыли они, осматривали Париж, — Нинка вялая, скучная, ничем-то ее не удивишь, ничем не изумишь. Как будто все заранее знает и от всего устала. Гуннар, напротив, радуется всему как ребенок: «Нина, Нина, впечатляйся!» Говорит по-русски хорошо, хотя с сильным акцентом и неправильно. Ни о чем-то и не поговорили; все больше Нина рассказывала, а уехала, как будто последняя связь с Россией порвалась. Еще пока она в Дании, все хочется что-то написать, что-то передать «туда», а всего-то только одно коротенькое письмо и написала. Нина пишет больше. Письма хорошие, видно по ним, что и сама-то она хорошая. Больная только. Астма одолела ее вконец. Может быть, астма и есть причина ее усталости? Ведь и следа в ней не осталось от прежней маленькой, живой Нюси.
Игорь растет, становится капризным. Разучился «проситься» и доводит меня иной раз до того, что я начинаю истерически кричать на него, ничего хорошего, конечно, не получается. До сих пор не ходит. За коляской ходит хоть по всему Люксембургу один; а так, чтобы не держаться — нет, боится, садится или ползет на четвереньках. А вот опять лужа.
Работа в Союзе не удовлетворяет, да и не может удовлетворить. Ни разу не поругались с Кутузовым, не проявила ни разу инициативы… Делаю маленькую черную работу и все-таки делаю больше других. Недавно вышел сборник[232] — 8 опечаток, из них 7 по моей вине, так как, кроме меня, никто в корректуру не заглядывал, как я ни просила. Свинство. Стихов почти совсем не пишу. Нигде не выступаю (в роли «критика»), хотя часто бывает что сказать. Да все как-то не решаюсь, боюсь, что покажется слишком наивно и пустовато.
Терапиано травят со всех сторон и, м<ожет> б<ыть>, справедливо, а мне его очень жаль. В нем больше недостатков, чем достоинств, вернее — я могу перечислить десятки недостатков, да каких: честолюбие, властолюбие, великолюбие, эгоизм, актерство и пр<очее>, и ни одного достоинства, но «что-то» просто…
— И чем темней, тем трогательней ты…
А наши трогательны, в своем озлоблении, в своей тине, хотя бы. Одно только: видеть мне его (Терапиано — И.Н.) хочется нестерпимо иной раз, хотя бы и во сне.
А Лиля говорит, что она беременна и уже не скрывает это, а еще говорят (откуда уж это-то могли узнать?!), что у нее триппер. Мне ее страшно жаль — не за беременность или даже триппер, а за то, что те самые, которые к ней как будто бы хорошо относились — в РДО, в публичном месте — с таким смаком говорят о ней. А причина — оскорбленное самолюбие: «Почему тот, а не я?!»
28 мая 1930. Среда
Купили аппарат и теперь «обанкрочиваемся». Все время снимаем, проявляем, печатаем. У меня выходит почему-то плохо, у Юрия хорошо. Снимала Игоря, послала несколько карточек Нине, чтобы она переслала кому-нибудь в Россию.
Игорь начал ходить. Случилось это так: в понедельник, после обеда, повезли его в Люксембург снимать. Отвязала его от стула, посадила — он сел. Так я его и сняла. Перевела пленку, смотрю, а он идет. Идет себе по-настоящему, ноги высоко поднимает, руками размахивает! Я тут его опять сняла, только плохо вышло. В первый же день расквасил себе нос, да как! Кровь шла, потом нос распух, во всю пуговку синяк и громадная ссадина.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});